сказать правду, нужно большое мужество. Если же нет этого мужества и вместо него одна лишь беззаботная ложь, я никогда не смогу стать человеком нового пути. Если же я все-таки не смогу этого сделать, могу ли я вообще считаться человеком»?
Утром, холодным утром, на лице Цзы Цзюнь была нескрываемая ненависть. Такой она еще никогда раньше не была. Может быть мне только показалось? Причиной всему был я, – при одной этой мысли я холодно и зло усмехнулся. В конце концов, все ее остроумные мысли и вся ее широта кругозора теряется в пустых рассуждениях. Это тоже пустота. Странно, Цзы Цзюнь не чувствовала этой пустоты и не знала, что самое главное в жизни человека-стремление жить. По пути этого стремления нужно идти, держась за руки. Если один ослабеет и будет цепляться за полу одежды другого, бороться станет трудно и они оба погибнут… Я был уверен, что наша новая надежда в нашей разлуке. Цзы Цзюнь должна решить расстаться. Я даже на мгновение подумал о ее смерти, но тотчас же упрекнул себя и раскаялся. Утро было свободное и я мог сказать ей правду. Только это является препятствием, чтобы начать новую жизнь. Я нарочно заговорил с ней о нашем прошлом. Мы говорили о литературе, об иностранных писателях, об их произведениях, о «Норе», о «Женщинах моря» [49]. Мы восхищались твердостью Норы… Обо всем этом уже много раз говорилось в прошлом году, в бедной комнате землячества. Теперь этот разговор был пустым. Мои слова возвращались ко мне назад, и они казались мне тенью шаловливого ребенка, спрятавшегося за спиной, который злобно и насмешливо показывает мне язык. Цзы Цзюнь кивала головой, как бы соглашаясь, и внимательно слушала меня. Наступала тишина. Я продолжал говорить, а когда кончил, звуки моего голоса затерялись в пустоте…
– Да, верно… немного помолчав, сказала она.
– Но, Цзюань-Шэн, я чувствую, что ты за последнее время очень изменился… Да и как же иначе… Ты… ты скажи мне правду.
Как будто бы кто то тяжело ударил меня по голове. Но я овладел собой и высказал свои мысли и взгляды о том, как идти по новому пути, как строить новую жизнь, чтобы избежать нашей общей гибели. Наконец, собрав всю свою решимость я добавил несколько фраз:
– …Но ты можешь не считаться с этим. Ты хочешь, чтобы я сказал правду. Да, человек не должен лгать. Скажу правду. Потому… потому что я не люблю тебя… Но это лучше для тебя. Ты можешь ни о чем не беспокоясь работать..
Я ждал взрыва, но наступило глубокое молчание. Ее лицо сразу же сделалось пепельно-серым и мертвенным. Вся она мгновенно осунулась, только по детски засветились глаза. Ее взгляд заметался по сторонам, как у рeбeнкa, который в приступе горя взывает к доброй матери.
Цзы Цзюнь, она взывала к пустоте.
Все время она испуганно избегала встретиться с моим взглядом. Я не мог дольше смотреть на Цзы Цзюнь. Было утро и я, не обращая внимания на ледяной ветер, бросился по улице в «Общедоступную библиотеку. В библиотеке перелистав «Друг, свободы», я увидел, что мои переводы напечатаны. Это сразу оживило меня и придало мне энергии. Я подумал, что в жизнь есть много путей. Но так, как сейчас, не должно продолжаться… С этого времени я начал навещать друзей и знакомых, о которых давно уже ничего не знал. Но был я у них всего несколько раз. В их комнатах было тепло. До мозга костей меня одолевал холод. По ночам, свернувшись как червь, я страдал от холода в холодной комнате. Иглы холода проникали в мою душу и заставляли неметь от страданий. «Много еще есть путей в жизни. Я еще не забыл взмахов моих крыльев…» – думал я. Наконец, я начал думать об ее смерти, но тотчас упрекал себя за это и раскаивался. В «Общедоступной библиотеке» я часто следил за вспышками горящего угля, и сразу новый жизненный путь расстилался передо мной. Она – поняв мои неудачи, мужественно и решительно покидает этот холодный дом. И даже – без ненависти… Я легкий, как облако, парю в небосклоне. Надо мной чистое, голубое небо. Внизу – высокие горы, моря, большие замки, высокие дома, поля сражений, автомобили, особняки, шумные города при ясной погоде, темные ночи… Я жил предчувствием того, что новая жизнь все же наступит. Так прошла тяжелая пекинская зима. Мы прожили, как мухи попавшие в руки злому потешающемуся ребенку, который связывает их тонкими нитками, играет вдосталь и издевается над ними. Мы не потеряли жизни, но лежим на земле в ожидании смерти. Я написал главному издателю «Друга свободы» три письма и, наконец, только теперь получил ответ. В конверт было вложено всего два талона – двадцати и тридцати-центовые [50]. А я то торопился и истратил девять центов на марки – полуголодное существование целого дня. Опять все превращалось в безразличную пустоту… Но я внутренне чувствовал, что то должно было случиться. Приближался конец зимы. Ветер стал не такой уж холодный. Я по-прежнему бродил по городу и возвращался домой только в сумерках. Как раз в один такой вечер, как всегда не ужинав, я вернулся домой. Уже издали, увидев двери квартиры, я почувствовал, что сердце мое сжалось, я замедлил шаги и осторожно вошел внутрь. В комнате было темно, я нащупал спички и зажег лампу. Кругом – необычная тишина и пустота. Я стоял посредине комнаты в полной растерянности. Как раз в этот момент жена чиновника позвала меня за окном.
– Сегодня приходил отец Цзы Цзюнь и взял ее с собой, – очень просто сказала она мне.
Это не было неожиданностью, я продолжал стоять без слов, как будто получил удар по затылку.
– И она ушла? – едва выговорил я немного спустя.
– Она ушла.
– Она… Она что-нибудь сказала?
– Нет. Ничего не сказала. Только просила передать тебе, когда вернешься, что она ушла…
Я не верил происшедшему. В комнате было необычно тихо и пусто. Я невольно заглядывал повсюду и искал Цзы Цзюнь. Старые потемневшие кастрюли были до блеска начищены. Своим видом они свидетельствовали о силе человека. Я повсюду искал письмо или записку Цзы Цзюнь, но их не было. Аккуратно были собраны вместе соль, сушеный перец, мука и полкочана капусты. Рядом лежало несколько десятков медяков. Это были все наши жизненные богатства. Она оставила их мне одному, как немое указание, чтобы я по-прежнему поддерживал свою жизнь. Окружающее угнетало меня. Я выбежал во двор. Было темно. Окна дома, заклеенные бумагой, пропускали яркий
